Апофеоз самоуважения.

Каждый уважающий себя мужчина, должен иметь рядом, уважающую его женщину.

В плену литературных грез

Лекарство есть от самомненья:

Умение писать всерьез,

И в стол, на вечное храненье.

Ушла жара с брусчатых переулков,

Пыль, возвращая гулкой мостовой.

И оставляя городу окурки,

Печальный облик, леность и покой.

Там, где кусок окрашенного неба

Погас над очертанием домов.

Фонарь, как страж бессонный и бессменный,

Снял с города таинственный покров.

И высветил стальные силуэты,

Собак бездомных, кошек и бродяг.

В который раз, застигнутых рассветом,

Затем, чтоб вновь войти в полночный мрак.

Им невдомек, что где – то, в теплых окнах.

Вдали от бесприютных площадей.

Животные, вошли бесповоротно

В комфортное сообщество людей.

В их чистом, незапятнанном пространстве,

Под сладкий запах меда с молоком.

С большой тревогой говорят о пьянстве,

Собравшись дружно, в кухне, за столом.

На полке, телевизор шепчет мантры:

Они в него как в зеркало глядят.

Там, иногда, с пронзительным талантом,

О кухонных проблемах говорят.

Парят под лампой скорбные сюжеты

И режут глаз надрывною слезой.

А между тем, бродяги ловят лето,

В дворах – колодцах, под ночной звездой.                     

Мне стала тесной комната моя.

И двух окон громадные проемы,

Уже не обозначат те края,

Чьи дали, так, обманчиво знакомы.

Не разомкнет, ни пристальный мой взгляд,

Ни ум пытливый, грезящий о чем – то.

Двух долгих линий, как – бы невпопад,

Сошедшихся, на точке горизонта.

Весенний день томится как в бреду.

От этих яблонь, точно слепнут очи.

Он хрупок и, наверное, непрочен,

Опавший цвет в заброшенном саду.

И так некстати календарный бег,

Привычной чередой часов и суток.

Уже пригнал он с юга диких уток,

Еще на год, укоротив мой век.

Мне лень учиться мудрости у сов.

Ночная жизнь, как это ни противно,

Влечет несложным распорядком снов,

Удобным положением перины.

Отрадная, пленительная тишь,

Восторг луны, купающейся в луже.

И скользкий скат блестящих, мокрых крыш,

Мой сон едва прервет, но не нарушит.

Разумный и скучающий эстет,

Хранит свой дар под сенью кабинета.

Под скрип пера рождается на свет

И умирает, будучи поэтом.

К чему мне это робкое родство

С капризным и изнеженным искусством.

Полуписать – пустое баловство

В угоду рифме и дурному вкусу.

Так, иногда, пресыщенной рукой

Плетется вздор из сочных словоблудий.

Как радостный, лирический запой,

Он был всегда и бесконечно будет.

Благословляю ветреный союз

Цветистых фраз с посредственною лирой.

Ведь близко не сыскать и пары уст,

Способных молвить что- то из Шекспира.

Под благодатной верностью оков,

Простейшего, семейного уклада,

Признаюсь, что учиться мне у сов

Особой мудрости, быть может, и не надо.

Предчувствие.

Я сердца своего не слышу:

В созвучье хора тонет нота.

Оно как птица затаилось

Перед стремительным полетом.

Когда рассветом небо дышит,

Даль поглощается простором.

Ничто не сможет измениться

Под пристальным и тихим взором.

Грядущее мне так же ясно,

Как- будто прожитое прежде,

Как радость предстоящей встречи

С давно оставленной надеждой.

Я в отчий дом, пустой и старый,

Вновь возвращаю свою душу.

Там распрощаюсь я с печалью

И стану мудро сердце слушать.

И ждать зачем- то непогоды;

Хандрить она уж не заставит.

И задремавшие рассветы

Впускать в распахнутые ставни.

Вчерашний день прошел печально,

А завтра ждет уже дорога.

В своем простом движенье к счастью,

Душа отважно ищет Бога.

Кромка лазури на блюдце моем.

Вот мы сидим и тихонечко пьем

Влагу осенних дождей.

В доме, с избытком надежных дверей,

Печек, окошек, домашних зверей,

Мы, как ни странно, вдвоем.

Глупого счастья привычный приют,

Где беззаботно о чем – то поют,

Или на небо глядят.

Окна задернуты, печки трещат.

Злые соседи все пьяные спят.

Кошки на крышах орут.

Этот, вполне незатейливый быт,

Мы пробуждаем ни лязгом корыт,

И не мычаньем коров.

Так отчего ж, деревенский наш кров,

Терпит восторженных двух дураков

Сердце об этом молчит.

Ночь крадется трущобами,

В подворотни спускается.

Из под облака рыхлого

Лунный лик ухмыляется.

Вот сижу у окошечка

И гляжу я на улицу.

Там собаки шатаются,

Пьют водицу  из лужицы.

На березке кудрявенькой,

Дремлют вороны тучные.

И дороженьки устланы

Все навозными кучами.

Март. Погода прекрасная!

Снова жизнь пробуждается.

А на крыше, за кошками,

Кот  орет,  убивается.

Вот и ведьма соседская

К дому скачет на цыпочках.

Притулилась к заборчику,

Чешет нос об калиточку.

На луну светлоликую,

Скалит зубы железные.

Моего ей откушать, вдруг,

Тела вздумалось нежного.

Ей загрызть бы кого – нибудь,

Да вокруг нет ни душечки.

Все соседи  умаялись,

Спят на взбитых подушечках.

Я ж, все пялюсь в окошечко,

Да беззлобно хихикаю.

И в воспетом убожестве

Прозреваю Великое.

Доморощенным российским гуру.

Крадет у солнца тени, темнота.

В зрачке, глядящем в небо – пустота.

Мечтательный и дерзкий пилигрим,

Не ищет милых сердцу палестин.

Безликий идол – глупая душа,

Вершит, свой путь познанья, неспеша.

Впуская в дом, под свой привычный кров,

Чужих и соблазнительных богов.

Читая мантры, движется вперед,

Из- под Твери тибетский патриот.

И смотрится как редкостный павлин,

Средь жителей отеческих равнин.

Едва избегнув ветреных утех,

До неба он добрался раньше всех.

И потому, так просто, без затей,

Постиг он суть таинственных вещей.

По всей Руси прошелся мелкий бес,

Таинственных прозрений и чудес.

Больных, бесных, убогих и калек,

Вдруг возлюбил наш просвещенный век.

Баюкают и ублажают вкус,

Кликушества врачующих старух.

В то время, как ликующий народ,

Знамений требует и жадно чуда ждет.

Когда листаю Древний Патерик,

То нахожу, что век наш беззаботен.

Его не увлечет христианский лик

Глухих, александрийских подворотен.

Пронзительная, нежная как грусть,

Таинственная суть повествований,

Не растревожит больше, ну и пусть! –

Пустых сердец, не знающих страданий.

Где сухо проповедана любовь,

И безразлично преданы святыни,

Не наводнится иноками вновь,

Незримый град египетской пустыни.

О, как изменчив и невыносим!

Не раз спасаемый, и навсегда сочтенный,

Наш век – безумный, дряхлый, властелин,

Сидящий, на шатающемся троне.

Увидеть ночь и распахнуть окно,

Едва отметив, что природа дремлет.

Что рыжий кот лениво спит давно

И образ жизни твой он не приемлет.

Как- будто флегматичная луна,

Его коснулась ласковою негой.

И отрешенной мудрости полна,

Свой мерный путь вершит она по небу.

В такие ночи видно неспроста,

Обрывки из плохих воспоминаний,

Не будоражат сонного кота,

Он весь из нежных мыслей и желаний.

Мне кажется, надменный сей эстет,

Сполна познал чувствительностью уха,

Что наша жизнь, лишь суета сует

И бесконечное томленье духа.

В одном дворе тужили два соседа.

О чем? – особенно никто и не вникал.

Текла ручьем привычная беседа.

И каждый что- то в рюмку наливал.

Все как обычно: ветер треплет платья,

Белье, калитку, стайку злых ворон.

И дворничиху, что своею статью,

Напоминает женщину с веслом.

Что пили: самогонку или брагу,

Не помнил даже тот, кто наливал.

Но помнится, запели про бродягу,

Что переехал озеро Байкал.

Слезой подернулись и потеплели взоры.

И важно что- то нежное сказать

Двум школьницам, что курят у забора,

Тоскливо поминая чью- то мать.

В чужом оконце скрипка не смолкала,

Терзаемая, сломанным смычком.

Над родиной жар- птица пролетала

С испитым, человеческим лицом.

Какая высь и четкость линий.

Я провожаю этот день,

Встречая вечер темно – синий

И с ним полуночную лень.

Мне в приоткрытое оконце

Видна очерченная даль.

Еще вчера под вешним солнцем

Студеный плавился февраль.

А нынче зной и твердь земная

Сгорает в пыль грядущих дней.

И неизбежно умирая,

Мы все окажемся под ней.

Вновь упоительная нежность,

Мои окрашивает сны.

И с потаенною надеждой

Я в них пребуду до весны.

И обрету дыханье снова,

И возлюблю Небесный град.

Благословлю Рожденье Слова,

И в Гефсиманский, скорбный сад

Войду! И влажными стопами

Почую пот Его и Кровь.

И начертать решусь на камне:

Надежда, Вера и Любовь.

Мне Вера, с твердою надеждой,

Тепло и радостно твердит,

Что от любви и правды Божьей,

Ничто уж нас не разлучит.

Ни о чем не грустить, жить вольготно и смело.

Кошка черная вряд ли покажется белой.

Стол на кухне, часы с надломившемся боем,

Не пронзят острием затянувшейся боли.

Нежный свет абажура утрачено теплый,

Не искать в навсегда, замурованных окнах.

Все равно, из того, что уж кануло в лету,

Никогда не вернется прекрасным рассветом.

Разве что, между сном и полуночным бденьем,

Вызывать прошлогодние, смутные тени.

Память в споре со временем прочно увязла.

И далекое больше не видится грязным.

В золотистую пыль рассыпается пепел.

Оттого, серый день неоправданно светел.

И рисуется мир в бесконечной заботе,

Отражением солнца, в застывшем болоте.

Из цветистости фраз, извлекая сонеты,

Почивают на лаврах певцы и поэты.

Из окна моего даль туманом струится,

Не забыть бы с родительским домом, проститься.

Над алтарем, в лучах вечерней зорьки,

Горит венецианское окно.

Еловый запах ладана чуть горький,

Для Чаши приготовлено вино.

От древних фресок золото струится,

И верен хора знаменный узор.

Под купол улетает чья-то птица,

И чей-то умный окрыляет взор.

На всенощной оплавленные свечи,

Рисуют лики строже и грустней.

И потому, я выбираю вечер,

Как пристань тихой радости моей.

Пустая прихоть – дерзкий мой каприз

Увидеть вновь неотвратимость ночи.

Над пляжем древний, строгий кипарис –

Разумный страж изнеженного Сочи.

Дождит и зреет небо до весны.

Здесь каждый куст в тропической истоме.

Так образны, бывают только сны,

В изменчивой и зыбкой полудреме.

Такая блажь, у этих берегов

Мечтать о тихом и счастливом быте.

Семейных и незыблемых основ,

Лишает здесь, стремительность событий.

И шепчет мне обманчивая даль:

Поберегись! На этой сладкой тризне,

Оставишь грусть и робкую печаль,

По непорочной, деревенской жизни.