Весь обслюнявлен и обласкан

  Медовый сбитень – Коля Басков.

Смерть натуралиста.

Очки разбиты, лупа вся в крови.

Сухарь обглоданный, и рядом черствый пряник.

На солнечной опушке умирал,

Изъеденный казявками ботаник.

 

                                 Антидепрессивная.

 

Был ужин в сумасшедшем доме.

Накрыты скатертью столы.

И психи в сладостной истоме,

В тот вечер были так милы.

Звучал рояль, играла скрипка,

Искрилось красное вино.

И идиотская улыбка

Чужое тронула чело.

 

 

       Обжоре.

 

Твои глаза – желудка отраженье.

В них утонуть бесследно я боюсь.

Съестных продуктов небывалый вкус,

Запечатлен в них, опытом броженья.

 

Уста твои – зияющее жерло,

Ведущее  в комфортный пищевод.

Снабжают пищей алчущий живот,

Зубов стальных внушительные перлы.

 

И чрево – кладезь всевозможных благ.

Вздувается и пучится волнами.

Кишка трещит и рвется под ветрами,

Неотвратимых, газовых атак.

 

 

  

Старость.

 

У встречной бабушки прищуренный глазок.

В руке, засаленный, привычный узелок.

Пальтишко ветхое прикрыло пару ног.

На них обута пара стоптанных сапог.

Платочек пестренький головушку прикрыл.

Роскошных косынек, уж, след давно простыл.

Воззрилась слепенько, и, даром что в очках.

Не видно небушка в кудрявых облачках.

Судьба, горетную голубит, бережет:

То хлебца кинет, то, клюку ей поднесет.

Трудна дороженька, а путь еще далек.

Спешит, сердешная, в коммерческий ларек.

 

    

В подражание Арбатскому андеграунду.

Антирасистские.

Чукче, в тесном, хладном чуме

Захотелось, вдруг, бананов.

Чужеземных, свежих фруктов

Он отведать захотел.

И своей мечтой влекомый,

Сел в собачью он упряжку.

И до Африки, до жаркой,

Вмиг по льдинам долетел.

Там его тепло встречали

Негритянские девицы.

Их, прекрасный чужестранец,

Красотою покорил.

И чукотскую одежду

Бережно с него снимали.

Чтоб в набедренной повязке

Он с тех пор всегда ходил.

Африканские пампасы

Показались чукче раем.

Африканским солнцем чукча,

Был обласкан и согрет.

Каждый день ему девицы,

Щи варили из бананов.

И готовили искусно

Из бананов винегрет.

Загоревший и окрепший,

Девой юною плененный.

Очень скоро обзавелся чукча

Доброю женой.

Негритянские детишки

Резво от него рождались.

И по Африке гуляли

Необузданной толпой.

Если, где-нибудь в Тамбове,

Или может быть под Вяткой,

Негра с узкими очами

Вам придется повстречать.

Знайте, что родоначальник новой расы

Скромный чукча.

Мать – земля еще умеет

Сыновей своих рождать!

Сомнения.

Не думаю, что я теперь рожу,

Сказала мышь влюбленному ежу.

Кому на Руси жить хорошо.

Умер кот. В хвосте его,

мышь когда – то, задушилась.

Паутиною обвисли

потускневшие усы.

Тяжкой, скорбною слезой

благодетели давились.

Клали в гроб ему три палки

превосходной колбасы.

Над могилой речь лилась:

как он жил, каким был умным.

Вспомнили, что, всем на радость,

какал только в унитаз.

И каким он душкой был:

и пушистым, и гламурным.

У известнейших стилистов

побывал в руках не раз.

А теперь его звезда

закатилась за Рублевку.

Чередою жирных устриц,

канув в лету славных дней.

С жизнью радостной своей,

не отравленной перловкой,

Он простился на диване,

в окружении людей.

Он лежал, откинув хвост,

томно распластавши брюхо.

Вздох последний посылая,

свежей тушке иваси.

Впрочем, именно ему,

если верить разным слухам,

Очень весело, вольготно

жить случилось на Руси.

Антимилитаристские.

Солдат срочной службы

Уснул на посту.

Но палец случайно

Оставил в носу.

Врач констатировал

Смерть от удушья.

Жаль, а ведь парень был

Лучшим из лучших.

    В защиту пластических операций

          среди животных.

 

  Крокодил мечтал украдкой

  Быть похожим на собаку,

  На макаку, на ужа,

  Или даже на ежа.

  На кота, на мышь, на кобру,

  На пингвина, или воблу.

  Только бы расстаться с ней -

   Страшной  мордою своей.

 

         Моряцкая.

  Тьма расхряписто и бздыко

  Альбатросила вдали

  Марякос Гибон Кадыко

  Дрыхло, драил корабли.

 

 

Нравоучительные.

 

Одна студентка дерзкою была:

Курила, материлась и пила.

Но, вот, однажды, летнею порой,

Нашли ее с пробитой головой.

Врачи, диагноз, ставя наперед,

Сказали твердо, что она умрет.

Но, та, внезапно, бровью повела

И как – то, постепенно, ожила.

И прекратила материться, пить

И сигареты вредные курить.

Теперь она экзамены сдает

И очень строгой девушкой слывет.

 

 

Чиновничьим женам и продавщицам

привокзальных буфетов, посвящается.

Лизавета Аполлоновна –

Дама сумеречных грез.

У нее глаза воловьи

И прекрасный, гордый нос.

У нее фигура дивная:

Бедра, груди – все при ней.

Ноги – два столба массивные.

Голова из бигудей.

Брови вьются коромыслами,

Щеки маками горят.

О красавице, о писанной

Все в округе говорят.

Дорогая бижютерия

На грудях у ней висит.

Если рот раскрыт, то голосом

Очень томным говорит.

У мужчин такая женщина

Вызывает интерес.

Роль играет не последнюю

Весь ее немалый вес.

Лизавета Аполлоновна

Весит ровно сто кило.

Не мешало б в руки сунуть ей,

Всем известное весло.

И затем, из гипса белого

На века запечатлеть.

На фигуру ее спелую,

Чтобы все могли глядеть.

Чтобы гордостью державною

Переполнились сердца.

Чтобы гимны благородные

Ей слагались без конца.

Лизавета Аполлоновна

Основательна во всем:

Рассудительна, хозяйственна

И порядочна притом.

Никогда не приходилось ей

Телом белым торговать

Все привыкла без остаточка,

Даром людям отдавать.

У нее, у редкой женщины

Ко всему природный дар.

Вся похожа на начищенный

Антикварный самовар.

Нет, талантом не обижена.

Вот, минутка настает

И она сладчайшим голосом

Под гитару запоет:

Про любовь неразделенную,

Да про яблони в цвету.

Все прелестное, изящное

Дама ловит на лету.

В сладкой неге утра раннего,

Вся в подушках и шелках,

Уплывает вдаль хрустальную

На воздушных кораблях.

Черный кофе выливается

В полнокровный, свежий рот.

И туда же отправляется

Разогретый бутерброд.

Все в ней пышет изобилием,

Всем сполна одарена.

Если есть такие женщины,

Значит, выживет страна.

Не завянет, не осыплется

С этой вишни нежный цвет.

Лизавета Аполлоновна -

Кустодиевский портрет.

Амбициозные.

От стакана мне досталось

Тридцать капель валерианы.

От осколков старой вазы –

Горсть разбросанных монет.

От плиты на тесной кухне –

Кучи рыжих тараканов.

От навымытой тарелки,

Скудный завтрак и обед.

От стихов, картин, и красок,

Что валяются повсюду,

Разлагая вольным духом

Тихий и укромный быт,

Мне досталось восхищенье

Перед собственным талантом.

И сопутствующий славе

Гонорарный аппетит.

Против мух.

Муха сильно по стеклу

Мной была размазана.

С этой жизнью впредь она

Ничем, уже, не связана.

Антинаркотические.

Рыба по морю плыла

Рыба жаренной была.

Разочарование.

По садику со мной гуляла.

Плела венки из васильков.

Теперь ты потребляешь сало.

И жир висит с твоих боков.

Плач домохозяйки.

Пессимистические.

Стою, склонившись скорбно над плитой.

Работы нет и кошелек пустой.

Без денег в этот вероломный век,

Букашка, клоп я, а не человек.

    В подражание японской поэзии.

 

  Прости, Геннадий, если что не так.

  Сжимая сумочку из крокодильей кожи,

  Прошамкала старуха Шапокляк.

 

 

         Смерть сантехника.

 

                           Поучительные.

 

 

Как огурец,  прокисший в банке

Сантехник был небрит, несвеж.

И не снимал с себя так часто

Своих засаленных одежд.

Он не выгуливал собаку,

Не чистил зубы по утрам.

И не текли, ни мед, ни пиво

По неухоженным усам.

По будням, проходящим мимо,

Сливные пользовал бачки.

И в дни запоя и бессилья

Чужие собирал бычки.

Зараз выкуривал штук десять,

Не брезгуя ничьей слюной.

С щетины стряхивая пепел

Рабочей, сильною рукой.

Тоской  немыслимой  объятый

Он, рассуждал о жизни так:

«Ну, почему не олигарх я?

Сантехник все же, -- не дурак!»

Последний раскурив окурок,

Сражен смертельной язвой был.

С бычком, сомнительным, сантехник

Заразу чью – то подхватил.

Вот так, уныло, жил и помер

В обнимку с гаечным ключом.

Тоска, как оказалось позже,

Была здесь, вовсе не причем.

 

                                      Плагиат.

 

  Скрещенье лап,  

  Скрещенье тел

  Хвостов скрещенье…

  Собачек двух -

  Любовное томленье.

 

 

Я нежен, я красив,

Прекрасен, превосходен.

Блондинист, белозуб,

Гламурен, свеж и моден.

От прелести

Моих роскошных ног,

Оправиться

Никто еще не смог.

Весьма я грациозно их держу,

Когда на сцену томно выхожу.

Пенсионерки в серьгах и летах,

Прекраснодушно выдыхают: «Ах!»

Особенно, их верное чутье

Воспринимает творчество мое.

Как редкий, голосистый соловей

Я счастлив одаренностью своей.

Я счастлив оттого, что мой народ

Меня в нетленной бронзе отольет.

И на наивных, маленьких людей,

Взирать я буду сверху – с площадей.

Мой образ, от которого я млею

Подобен златокудрому Орфею.

Однажды, видел сон.

В нем ясно все предельно.

Свой крепкий зад в нем

Осязал отдельно.

Он был округл,

Но, и не так-то прост.

К нему приделан был

Большой павлиний хвост.

Проснувшись, я ощупал зад детально.

И понял: сны сбываются буквально.

Всем телом белым к зеркалу приник,

Хвост распушил и выдохнул: «Велик!»

С тех пор,

При выходе в народ, или на сцену,

Я сам себе

Сложить не в силах цену.

Походка, внешность, голос золотой,

Несут меня над праздною толпой.

Несут меня все дальше и все выше.

Хвостом цепляю провода и крыши.

Взмываю ввысь, врываясь в звездный рай.

Жизнь удалась! Я --- Басков Николай!

Гастрономические.

Мне б гуся в яблоках

И шашлычок по – карски.

Обед изысканный,

Быть может, даже царский.

Мне б шнапсу.

А к нему бы отбивных.

Нет, лучше трюфелей,

Заморских, заказных.

Омаров съел бы,

Ни кальмаров, -- нет!

Не суйте, ни лапшу мне,

Ни омлет!

Еще б икорки, стерляди…

Порой, мне подавиться хочется слюной.

А как прекрасна та же осетрина,

Когда она под соусом, под винным.

На блюде распластавшись вся лежит.

Не дышит и хвостом не шевелит.

Берешь ее

И режешь по кусочкам.

И чувствуешь,

Какой – то, пятой точкой,

Что вот он!

Миг блаженства наступил!

Ах, чтобы я так ел и чтоб так пил!...

Проснуться бы

Прекрасною порой,

И обнаружить дома,

Утром ранним:

Бифштекс, такой чтоб с кровью, наливной.

Бока белужьи

В девственной сметане.

И табуны разнузданных девиц

С крахмальным взором,

Жадными в постели.

И я, такой изнеженный, хмельной

И жду, когда б меня они раздели.

В глубинке русской, сидя на холме

И выпасая тельную корову,

Так рассуждал о жизни и судьбе

Большой гурман, эпикуреец Вова.

Против наркотиков.

Наркоман в лесу дремучем

Съел немало мухоморов.

Этой дрянью он питался,

Насыщаясь целый день.

Пред его умильным взором

Громко ежики смеялись

И кикиморы шептали

В уши радостную хрень.